В последний раз я поднялась по чердачной лестнице...
И на дряхлой, изъеденной временем стене, куском пожелтевшего мела я оставила одну надпись:
«Мы жили на чердаке:
Кристофер, Кори, Кэрри и я.
Теперь нас только трое».
Я подписалась и поставила дату. В глубине души я знала, что духи нас четверых вытеснят с чердака духи всех других детей, которые, возможно были тут до нас. Я оставила эту загадку тому, кто в будущем сможет ее отгадать.
С тем же чемоданом, с которым мы поднялись сюда три с половиной года назад мы покидали нашу темницу. Крис держал на руках полусонную Кэрри. Ее вес был лишь чуть-чуть побольше, чем тогда, когда мы впервые переступили порог этой комнаты.
Мы оба с Крисом были порядком осведомлены о том, что ждет нас на воле. Мы не зря так много смотрели телевизор. Мы понимали, что мир бездушен и лжив, что там не место для невинных и наивных. Мы были молоды и уязвимы, слабые, полубольные, но мы не были ни наивными, ни невинными.
Сердце мое остановилось, пока Крис открывал входную дверь, я боялась, что в этот самый миг кто-нибудь остановит нас. Но он шагнул наружу и, улыбаясь, обернулся ко мне.
Очень скоро опять пойдет снег.
Серое небо над головой сказало нам об этом. Однако здесь не холоднее, чем на чердаке. Рыхлая земля пружинила под ногами. Странное ощущение после того, как столько лет ходишь только по твердым и ровным деревянным полам.
Подняв голову, мы вдохнули чистый, резкий горный воздух. Как будто глотнули искрящегося вина.
Я знала, что Крис ведет нас верным путем к тому самому железнодорожному полустанку, где была всего лишь жестяная крыша на четырех деревянных столбах, да зеленая расшатанная скамейка. Отблеск восходящего солнца показался из-за вершины горы, разогнав у подножия дымку утреннего тумана. Небо было уже бледно-розовым, когда мы подходили к полустанку.
Но я больше не могла ждать, и, опередив Криса на несколько шагов, остановилась.
– О'кей, Крис. Вот теперь мы уже сбежали, теперь ты можешь сказать. О чем еще ты умолчал?
– Это мама, – сказал Крис низким голосом. – Вспомни, она ведь говорила, что готова на все, лишь бы вернуть расположение своего отца, и лишь бы он не лишил ее наследства? Я не знаю, какие клятвы он заставил ее принести ему, но вот что я подслушал из разговора слуг. Кэтти, за несколько дней до своей смерти наш дед сделал важную приписку к своему завещанию. Она гласила, что если когда-нибудь будет доказано, что наша мать имела детей от первого брака, она теряет все права на наследство и должна вернуть все, что она купила на эти деньги, включая одежду, драгоценности, ценные бумаги, короче, все до копейки. И это еще не все; он также приписал, что если у нее будут дети от ВТОРОГО брака, она также все потеряет. А мама думала, что он простил ее. Он ничего не простил и не забыл. Он продолжает наказывать ее даже из могилы.
Я была в шоке. Вытаращив глаза, я с трудом спросила:
– Ты имеешь в виду, что мама… Это была мама, а не бабушка?
Он пожал плечами, как будто равнодушно, хотя я знала, что это не так.
– Эта старуха исчадие ада, но я сомневаюсь, что она сама посыпала эти пончики ядом. Она носила их нам и знала, что мы любим сладкое, но ведь она все время твердила, что это вредно.
– Но, Крис, не может быть, что это мама. Она же была в свадебном путешествии, когда пончики стали появляться каждый день.
Его улыбка стала кривой и горькой.
– Ну да. Но девять месяцев тому назад завещание было прочитано; девять месяцев назад мама вернулась. Только мама получала деньги по завещанию отца, не бабушка: у той были собственные деньги. Она только приносила нам корзину каждый день.
Нет ничего сильнее ненависти, порожденной преданной любовью – все мое существо требовало мести. Я хотела видеть, как маму и бабушку запрут в тюрьму, посадят на скамью подсудимых, обвинят в преднамеренном убийстве – четырехкратном, если покушение тоже считается. Они сами будут как серые мышки в клетке, запертые подобно нам, с той только разницей, что они разделят компанию с извращенцами, проститутками и такими же убийцами, как они сами. Их нарядят в серый хлопок арестантских халатов. Никаких салонов красоты два раза в неделю для мамы, ни макияжа, ни профессиональных маникюрщиц – только душ раз в неделю. Она не сможет даже скрыть самые интимные места своего тела.
О, она будет так страдать без мехов, без драгоценностей, без южных круизов в теплых морях, когда накатит зима. И там не будет ее красивого, юного, обожающего мужа, с которым можно пошалить в великолепной постели, застеленной шелковым бельем.
Я уставилась в небо, где, наверное, есть Бог – смогу ли я предоставить Ему идти Его неисповедимыми путями, взвешивая на весах грехи человеческие, смогу ли я переложить на Него бремя суда?
Бог. Нет, не Он писал сценарии для этих маленьких беспомощных актеров внизу, на земле. Мы пишем их сами – каждым прожитым днем жизни, каждым сказанным словом, каждой мыслью, возникающей в наших мозгах. И мама сама написала свой сценарий. Он получился неудачным.
Когда-то у нее было четверо детей, и она полагала, что это прекрасно. Сейчас у нее их нет. Ее дети считали ее идеалом, что бы она ни делала, а сейчас уже никто не смотрит на нее так. Вряд ли она захочет иметь еще детей. Мама постареет: муж моложе ее на многие годы. У нее будет время почувствовать одиночество и раскаяние. Конечно, она захочет, чтобы все было иначе. Из этого города мы спасемся бегством в автобусе, идущем в южном направлении. Мы сделаем из себя КОГО-ТО.Когда мы снова увидим маму – возможно, судьба может так сложиться, – мы посмотрим ей прямо в глаза и отвернемся.
– Пошли, Кэтти, – сказал Крис, протягивая вперед руку. – Что сделано, то сделано. Прощай, прошлое, и здравствуй, будущее! Мы теряем время, а ведь и так уже столько потеряно.
Как раз таких слов я и ждала, чтобы почувствовать себя настоящей, живой, свободной! Достаточно свободной, чтобы оставить мысли о мести!
Он поцеловал Кэрри в бледную щеку.
– Ты все слышала, Кэрри? Мы едем туда, где цветы цветут всю зиму – вернее, круглый год. Неужели и теперь тебе не хочется улыбнуться? – Слабое подобие улыбки показалось на ее бледных губах, которые, похоже, уже разучились улыбаться. Но пока и этого было достаточно.